Интервью для music.open.ua

Интервью из Донецка от 12 марта 2010.

Наши люди встретились и пообщались с талантливым музыкантом Дельфином во время его концертного визита в Донецк.

Обычный диалог перерос в увлекательную беседу о необходимости меняться, шансоне, моде на девяностые, пафосе, болване Боно, Тори Амос, наркотиках, поэзии, сэмплах и многом другом.

Также в ходе беседы оказалось, что Дельфин — чуть ли не единственный человек, который все еще не смотрел «Аватар» и не считает Дельфина поэтом.

Ты все еще любишь людей? Или уже не так остро?
Да, люблю.

А что помогает сохранить это чувство?
Наверно, постоянное общение с ними.

Разве это не верный способ стать мизантропом?
Я отчасти им и являюсь.

Со стороны кажется, будто ты — живое опровержение расхожей мысли о том, что люди не меняются. А как тебе представляется изнутри: изменился ты?

Я думаю, что это самое главное качество человека — меняться. Если человек не меняется и остается на протяжении всей своей жизни одним и тем же — это очень странно. Такие люди иногда встречаются — которые в сорок лет размышляют о том же и так же, о чем и в двадцать.

Мы даже физиологически меняемся каждые семь лет: в нас не остается ни одной клетки, которая была семь лет назад. Не меняться — это плохо. Главное — в каждый период своей жизни точно соответствовать тому, что находится внутри тебя.

Не врать самому себе. Не молодиться, когда очевидно, что ты уже не молод. И не быть стариком, когда в тебе еще есть много сил.

С другой стороны, сделать что-то, чего от себя не ожидаешь — это лучшее, что могло бы со мной произойти. Всегда хочется сделать что-нибудь такое, чего до этого времени не делал, зайти на территорию, на которой еще не существовал.

Стать легендой русского шансона?
Почему бы и нет? Я думал об этом. В какой-то такой шутливой форме это вполне могло бы существовать, мог бы исполнить пару песен.

Ты знаешь таких людей, как Круг или Новиков?
Да, знаю. Это плохая музыка. Потому что она делается именно из соображений коммерческих, доминирует желание заработать больше, чем кто-то другой.

У меня есть друг с консерваторским образованием, он любит слушать первоисточники шансона, откуда все это пошло — это такие странные записи, с интонациями, которых теперь не встретишь, это настолько завораживающе, что сравнить с тем, во что переродился сегодня этот жанр, даже и нельзя.

После недавней смерти Сэлинджера, проведшего последние десятилетия в затворничестве, немедленно обнаружился журналист, который якобы долгие годы состоял с писателем в дружеской переписке. Несколько реплик Сэлинджера из этой переписки обнародованы. Одна из них такая: «Люди, которые пользуются словом «любовь», — все сплошь мошенники, начиная с этого болвана Боно».

Ты этим словом пользуешься, правда, в незаурядных контекстах — вроде «Любовь — кислые щи», и это, по идее, алиби. Но все же — не приходилось чувствовать себя мошенником, прибегая к этому слову или подбирая к нему рифму?
С некоторых пор для меня слово «любовь» не такое огромное, а очень маленькое и конкретное. И это всегда один и тот же человек. И в последнее время я использую его только в таком контексте, и в этом контексте оно очень уместно.

А в песнях?
Именно в песнях, я о них и говорю.

Ну, а Боно-то, по-твоему, мошенник или, по крайней мере, болван?
Ну, если заблуждающегося человека можно назвать болваном, то он болван — да. На мой взгляд, он заблуждается.

Насчет своей способности изменить мир к лучшему?
Насчет способа, которым это можно сделать. Я тоже участвую в благотворительных акциях — мне не сложно. Но я не делаю это специально, я не беру благотворительность себе на щит. Я не хочу быть Боно.

Что в твоем представлении мошенничество — в музыке, поэзии, вообще искусстве?
Это работа с дураками, грубо говоря. «Пока живут на свете дураки, обманом жить нам, стало быть, с руки», — как пела лиса Алиса. Вернее говоря, мошенничество — это зарабатывать на дураках, не предпринимая никаких усилий, условно скажем, по воспитанию публики или хотя бы по продвижению каких-то своих взглядов, отличных от вкусов публики.

Еще в двухтысячном сценаристка и кинорежиссер Дуня Смирнова написала в журнал «Афиша» про тебя что-то вроде эссе — представь себе. Она, разумеется, процитировала изрядный кусок из песни «Любовь» и, вглядевшись в него, пришла к заключению: «Глубоко народное художественное явление. Дельфин не боится пафоса, а без пафоса народной поэзии не существует». Дельфин не боится пафоса?
Нет, не боюсь. Понятно, что этим нужно уметь пользоваться в разумных пределах. Любое слово хорошо только к месту.

Как отличить пафос от искренности?
Мне кажется, это не противоположности. Мне кажется, что пафос, в хорошем смысле этого слова, добавляет какого-то романтизма, какого-то…

Горения?
Горения, да. Добавляет художественности.

Мне кажется, если бы та же «Любовь» была исполнена чуть виртуознее в вокальном плане — пафос был уже невыносимым. А что было бы, если б эти слова доверить, скажем, Николаю Баскову, и представить страшно.
Согласен, да. Очень хороший пример был с трибьютом на группу «Кино», когда музыканты собрались, каждый спел по песне группы «Кино» — и получилась просто страшная вещь.

В чужом исполнении пафос тебя раздражает? Ну, например, в кэмероновском «Аватаре» — его ж там не меньше, чем компьютерных спецэффектов.
А я не смотрел еще.

Как давно тебя перестало удивлять, что тебя называют поэтом? Или ты всегда именно им себя и ощущал?
Мне очень хочется стать поэтом. Я к этому иду и стремлюсь, но пока я больше сочиняю слова для песен.

Ясно, ты единственный человек, который не видел «Аватара» и еще не считает Дельфина поэтом.
Выходит, так.

А поэт в России действительно больше, чем поэт?
Раньше в России поэт был точно больше, чем поэт. А сейчас даже люди, которые очень хорошо умеют сочинять стихи почему-то живут в каком-то своем замкнутом мире и не пытаются доносить до людей то, что они делают, кроме издания каких-то там книг, которых никто не читает, и выкладывания стихов в Интернете.

Они не ищут путей для продвижения своей поэзии. Не хотят становиться чем-то большим, хотя, на мой взгляд, для этого очень много возможностей — сотрудничество с музыкантами, какие-то представления для публики.

По-твоему, надо демократизировать поэзию?
Даже просто прочитанные со сцены под какой-то видеоряд стихи — это уже будет «больше», это будет доходить до большего количества людей.

Перейдем от поэзии к роману — с наркотиками. Почти все, у кого был роман с наркотиками, говорят, что никому бы не посоветовали пережить подобное. Но на практике выходит, что все, кто чего-то добился, торчали — от Мартина Скорсезе и Хантера Томпсона до Ирвина Уэлша. И возникает подозрение, что советы не начинать — для того, чтобы уменьшить конкуренцию.
Нет, наверно, они знают, о чем говорят. Поскольку они не потеряли голову и рассудок в этом безумии, они могут откровенно об этом говорить. Но такие случаи единичны. И это случаи, происшедшие с сильными людьми, сильными личностями: в данном случае личность победила безличие. А для обычных людей, обычных наркоманов — это дорога в одну сторону.

А группу Narkotiki ты слышал?
Слышал только об их существовании, но не слушал пока.

Актеры часто кокетничают, рассказывая, что не могут видеть себя на экране и не смотрят фильмов со своим участием? А ты смотришь, например, клипы группы «Мальчишник»?
Нет, не смотрю. Если только случайно по телевизору натыкаюсь — забавно посмотреть. Не столько сам видеоклип смотришь, сколько вспоминаешь, как это делалось, с какими людьми, что в тот момент тебя окружало — это воспоминания о другом времени.

Ностальгия по девяностым — что называется, тренд сезона.
Это просто ужас какой-то! Я в аэропорту купил сразу два журнала, посвященных девяностым — Rolling Stone и «Афишу».

По чему из девяностых все же скучаешь?
Очень повезло, что моя такая «ядерная» юность совпала с девяностыми: я взрослел, открывал для себя какие-то удивительные вещи — и в мире тоже случались удивительные вещи. В том числе в музыке.

Появилось MTV у нас тогда, и это было колоссальным прорывом. MTV было совсем другим, не таким как сейчас, вокруг него объединилось очень много людей, интересных и талантливых, которые играли актуальную музыку для того времени и сразу становились популярными, потому что их показывали по телевизору.

А что из девяностых хочется забыть?
Ммм…

Гардероб свой тогдашний?
Ну… не могу сказать, что у меня были какие-то особые проблемы с гардеробом тогда. Одежды было мало, конечно, но мы как-то старались одеваться неплохо. Не хочется вспоминать…

Не могу сказать, что я часто пересекался с этими людьми, но были моменты, потому что они были повсюду — люди, которые были запечатлены в первом «Бумере». Вот такого плана людей не хотелось бы, конечно, возвращать.

Кстати, нет ли какой-нибудь опасности в массовом обожании девяностых? Не обернется ли тренд трендецом? Мало ли, вдруг искусство настолько сильно, что воскресив старые песни, мы накличем какую-нибудь старую беду вроде дефолта.
Пожалуй, на такое музыка не способна.

Ты никогда не думал о практике использования сэмплов, как об экологической программе? Ну, типа, безотходное производство, переработка звукового мусора?
Интересный подход такой! Под это можно было бы целый лейбл создать. Круто!

А вот представь, приходит к тебе Тори Амос, например, и говорит: ты у меня брал рояль из «Winter» и барабаны с «Boys for Pele», а у меня мировой тур скоро, верни. Что ты ответишь?
Да верну! Забирай, пожалуйста — сейчас-то я такое и сам могу.

Как ты справляешься с информационным передозом? Тебе нравится нынешняя доступность всего?
Я не гонюсь за этим. Вам в силу вашей работы, возможно, важно следить за новостями, культурными событиями, а до меня часто доходит что-то после того, как все об этом узнали и поговорили. И нормально. Я, наверно, больше собой все-таки занят и ищу какие-то конкретные вещи, которые меня бы подпитывали.

Как думаешь, можно будет когда-нибудь скачать из интернета другую судьбу? Или новую личность? Или хорошего президента?
Вполне возможно. Я думаю, в этом смысле все у нас еще впереди.

А пока какие слова фигурируют в твоем поисковом окне?
Обычно какие-то стихи я читаю. Недавно решил ознакомиться с современной английской поэзией. И оказалось, что в переводах на русский — в основном классическая и вся в переводе одного и того же человека.

Тебе не кажется, что то, что ты делал от недостатка средств и умений, сейчас делают, потому что началась мода на «новую искренность»? Безыскусные аранжировки, звуковой минимализм, намеренно фальшивое пение...
Скорее, это просто мода. В конечном итоге, это всегда будет отсеяно слушателями, они разберутся, сделано ли это специально.

Когда ты писал тексты для «Мальчишника», эпатировать публику было несложно: сказал «секс» — и она у твоих ног. Позднее таким универсальным кодом стало слово «хуй». А сейчас? Что нужно сказать сейчас?
Всегда будет работать образ врага. Придумать его — и бороться с ним.

Не только тебе приходится отвечать на глупые вопросы. Когда Бриджит Бардо в очередной раз спросили про идеал мужчины, она ответила: «Для меня идеалом является самец дельфина: он верный, добрый, дружелюбный». Считаешь ли перечисленное мужскими добродетелями? На мужской взгляд, а не на женский.
Я думаю, да. Мне кажется, это такие общечеловеческие добродетели, которые хотелось бы видеть у всех и всегда. Для меня самое важное качество в человеке — преданность. Человек может быть любым абсолютно — плохим или хорошим, но он должен быть преданным.

Какое из живых существ ты бы назвали своим идеалом?
Собака, все-таки.

Есть?
Белый боксер, зовут его Лапа.

Нам почему-то кажется, что, если у тебя спросить, что ты читаешь, ты не ответишь про Коэльо и Мураками. Что ты читаешь?
Коэльо я вообще не люблю. Мне кажется, что это профанатор такой.

И кстати, зарабатывает на том, что считает публику дурой.
Да! Это вот из серии шансона, о котором мы говорили. Последнее, что мне понравилось, — новая книжка Пелевина «t».

Наталья Кандаурова, Андрей Зимоглядов

Ссылка на оригинал: music.open.ua/mpublications/16865-delfin.html

Поделиться: